Гарри Озборн учится у кого получится.

В большей степени потому, что исследования ОзКорп имеют слишком высокий гриф секретности, чтобы привлекать к ним кого попало, а доверенных лиц, кажется, Гарри выжал досуха, исчерпав их идеи и признав несостоятельными. Длительность работы сыворотки удалось довести до четырнадцати часов, а для человека, которому предстояло сгнивать заживо на протяжении четырнадцати лет даже эта передышка казалась огромным шагом вперед. Гарри мирится с побочными эффектами: частыми головными болями, тошнотой при смене атмосферного давления, скачками настроения, потому что, ну, мигрень — это меньшая цена, которую он может платить при условии, что другое его состояние — это предощущение слезающей заживо кожи.

Тем более, что побочные эффекты вылезали не сразу, постепенно нарастали в течение нескольких часов на фоне отмены или после особенно неудачной формулы, превратив Гарри за пару месяцев в дерганного наркомана без дозы, который боится выпускать инъекционный пистолет из поля зрения. Смерть отца, наверное, послужила стрессовым катализатором, и Гарри не может прекратить думать, что Норман даже из ада, где тот наверняка оказался, умудрился продолжить неосознанное дело всей своей жизни — разрушать жизни своего сына. В особенное тяжелые дни Гарри хочется перебросить все силы ОзКорп на изобретение машины времени, чтобы вернуться на шестнадцать лет назад и сказать: ты охерел? ты знаешь, что с тобой случится через несколько лет и все равно не можешь надеть гондон или позволить жене нагулять наследника, если уж ты так на этом повернут, на стороне? Почему в твоей бараньей голове, отец, не мелькнуло и тени сомнений, почему ты решил, что это хорошая идея — засунуть член в мою маму и зачать ребенка, который сдохнет, не дожив до двадцати?

В другие моменты Гарри упивается жалостью к себе и развлекается, придумывая себе эпитафии, например: он был херовым сыном и не успел стать херовым мужем, или: и, наконец, эта чума упокоится под могильным камнем, аминь, а потом звонит Питеру, который отвечает через раз, пропадая на своей стажировке, которую Гарри успел возненавидеть. Нет, почти наверняка, расскажи он о проклятье Озборнов, Питер бы... он бы начал смотреть на Гарри совсем иначе, не как на хорошего друга, привет из прошлой жизни, с которым можно сбежать в кино вместо английской литературы, или зависнуть допоздна, споря до хрипоты над принципом работы Искры Трансформеров, или обсуждая слухи о появляющихся в новостях историях об обросшем Капитане Америке и его команде, нарушающих еще одну международную договоренность, чтобы кого-нибудь спасти. Боже, нет. Гарри слишком страшно, что он сможет лишиться этого единственного подобия жизни, ему доступного — когда они сидят бок о бок и, смеясь, перебивают друг друга, перескакивая очевидные логические цепочки, и у Питера горят глаза и краснеют уши, и... и пусть Питер узнает обо всем как-нибудь потом.

Как-нибудь тогда, когда самому Гарри будет все равно.

— Я не хочу ничего афишировать, — единственное условие, которое Гарри ставит перед Старком, когда тот на блюдечке подает свое предложение. Сегодня херовый день, Гарри выблевал с утра весь завтрак, потому что нынешняя формула оказалась нестабильной и распадалась в его крови раньше, чем успевала метаболизироваться, и голова ныла, как готовящийся взорваться котел на какой-нибудь АЭС, и он смотрел на Старка хмуро, исподлобья, готовый сорваться в безнадежную потасовку, если поймает еще хоть одну колкость. Старк смотрит на него нечитаемым взглядом сквозь сдвинутые на кончик носа очки.

СтаркИндастриз не хватает выхолощенной безликой строгости ОзКорп. Красный с золотом — цвет довольства и победы, зеленый в геральдике символизирует надежду, и Гарри оглядывается внимательно по сторонам, не испытывая и тени стыда. Промышленный шпионаж придумали задолго до его рождения, и Старк наверняка все просчитал и все ненужное расчистил, приглашая отпрыска прежнего своего не то делового партнера, не то конкурента в святая святых, куда Гарри бы вот, например, только Питера и мог позвать. Потому что Питер, в отличие от Старка, точно бы попал в Гриффиндор.

— Я не думал, что вы пускаете сюда кого попало.

Гарри не сдерживает раздражения, скользит взглядом, стараясь не концентрироваться на деталях, чтобы не распалить себя еще сильнее. Он впервые видит Человека-Паука так близко, и его захлестывает все той же волной злобы, что и при чтении новостных лент о дружелюбном соседе из Квинса: разработки с паучьей сывороткой повреждены настолько, что проще начать исследования заново, и все из-за наглого воришки и его помощника, и если цапаться со Старком Гарри сейчас не может, то никто не мешает ему точить зуб на красно-синее убожество, притворяющееся супергероем, в то время как оба они понимают, откуда растут руки у этой паучьей задницы. Гарри снова отворачивается к столу, сжимает зубы и пытается унять дрожь в руках: последняя стабильная версия сыворотки оказалась в его крови менее часа назад, и его все еще немного перетряхивает от уходящих симптомов ломки.

— Или слухи не врут, и это все-таки ваш незаконнорожденный ребенок, выращенный в пробирке, которого вы испытываете на мирных гражданах? — не сдерживаясь, язвит, стараясь сосредоточиться на варианте с нано-частицами, основанными на более разработанном генотипе иномирных пришельцев.